Просмотр

Материал информационного ресурса НКК "Красная Застава"

Страница «Маркс - учитель и воспитатель революционеров»
<i>Из воспоминаний о Карле Марксе 

Вильгельм Либкнехт</i>
[[Категория: Люди Второго пути]]
{{Картинка справа|image=[[Изображение: Marx.jpg]]}}
Маркс, будучи старше нас всего на 5—6 лет, чувствовал за собой по отношению к нам, «молодым», все преимущества зрелого возраста и пользовался каждым случаем, чтобы прощупать нас, а в особенности меня. При его колоссальной начитанности и баснословной памяти многим из нас приходилось солоно. Как он радовался всякий раз, когда, задав какому-нибудь «студентику» щекотливый вопрос, он тут же на нем доказывал всю ничтожность наших университетов и нашего академического образования. 

Но он и воспитывал, воспитывал планомерно. О нем я могу сказать в двояком смысле, и в более узком, и в более широком, что он был моим учителем. И это относилось ко всем областям. О политической экономии я уж не говорю — в папском дворце не говорят о папе.О его лекциях по политической экономии в Союзе коммунистов я скажу ниже. Старые и новые языки он знал великолепно. Я был филологом, и он радовался, как ребенок, когда ему случалось показать мне какое-нибудь трудное место у Аристотеля или Эсхила, в котором я не мог разобраться сразу. Как он пробрал меня однажды за то, что я не знаю... испанского языка! Мигом извлек он из груды книг «Дон Кихота» и тут же дал мне урок. Из дитцевской сравнительной грамматики романских языков я уже знал основы грамматики и структуры слов, и поэтому дело пошло довольно гладко под превосходным руководством Маркса и с его заботливой помощью в тех случаях, когда я останавливался и спотыкался. И как терпелив был он в преподавании — он, обычно такой бурно-нетерпеливый! Лишь вошедший посетитель положил конец нашему уроку. 

Каждый день Маркс проверял меня, и я должен был переводить ему что-нибудь из «Дон Кихота» или другой испанской книги до тех пор, пока мои знания не показались ему достаточными. 

Маркс был замечательным знатоком языков — правда, больше новых, чем древних. Немецкую грамматику Гримма он знал во всех подробностях, а в немецком словаре братьев Гримм разбирался лучше меня, филолога. По-английски и по-французски он писал, как англичанин и француз — с произношением, правда, дело обстояло немножко хуже. Его статьи для «New-York Daily Tribune» («Нью-йоркской трибуны») написаны на классическом английском языке, его «Нищета философии», направленная против прудоновской «Философии нищеты», — на классическом французском; один из его друзей-французов, которому он дал просмотреть рукопись перед печатанием, внес в нее очень мало исправлений. 

Так как Маркс понимал существо языка и занимался его происхождением, развитием и структурой, то изучение языков давалось ему очень легко. В Лондоне он изучал еще русский язык, а во время Крымской войны предполагал заняться арабским и турецким, что, однако, не удалось осуществить. Как всякий, кто хочет действительно овладеть языком, он придавал главное значение чтению. У кого хорошая память, — а Маркс обладал редкой памятью, никогда ничего не упускавшей, — тот, много читая, быстро усваивает словесный материал и обороты речи данного языка. После этого овладеть языком практически уже нетрудно. 

В 1850 и 1851 годах Маркс прочел курс лекций по политической экономии. Он очень неохотно пошел на это; но, прочтя сначала несколько частных лекций в тесном кругу друзей, он, по нашему настоянию, согласился, наконец, выступить перед более широкой аудиторией. В этих лекциях, которые всем, имевшим счастье их прослушать, доставили огромное наслаждение, Маркс уже развил в основных чертах свою систему, как она изложена в «Капитале». 

В переполненном зале Коммунистического просветительного рабочего общества, помещавшегося в те времена еще на Уиндмилл-стрит, — в том же зале, где полтора года тому назад был принят «Коммунистический Манифест», — Маркс обнаружил замечательный талант популяризатора. Маркс был ярым противником вульгаризации, то есть фальсификации, опошления и выхолащивания науки; но никто не обладал в большей степени, чем он, способностью ясно выражать свою мысль. Ясность языка — результат ясного мышления, а ясная мысль неизбежно обусловливает ясную форму. 

Маркс преподавал методически; он произносил фразу возможно короче и затем разъяснял ее более или менее пространно, старательно избегая всех непонятных рабочим выражений. Затем он предлагал слушателям задавать ему вопросы. Если вопросов не было, он начинал экзаменовать и делал это с таким педагогическим искусством, что от него не ускользал ни один пробел, ни одно недоразумение. 

Когда я однажды высказал удивление по поводу этого искусства, мне сказали, что Маркс читал лекции еще в Немецком рабочем обществе в Брюсселе (Немецкое рабочее общество в Брюсселе было основано Марксом и Энгельсом в августе 1847 г. с целью политического просвещения рабочих и пропаганды идей научного коммунизма. Лекции, прочитанные Марксом в этом Обществе, были опубликованы в апреле 1849 г. в «Neue Rheinische Zeitung» под названием «Наемный труд и капитал». Ред.). Во всяком случае он обладал всеми данными превосходного преподавателя. 

Во время занятий он прибегал также к помощи черной доски, на которой писал формулы, — между прочим, и всем нам известные формулы с первых страниц «Капитала». 

Чрезвычайно жаль, что курс его лекций продолжался только полгода или даже меньше. В Коммунистическое просветительное общество проникли элементы, бывшие Марксу не по душе. После того как волна эмиграции спала, Общество сузилось и приняло несколько сектантский характер, — старые сторонники Вейтлинга и Кабе снова подняли голову, и Маркс отстранился от этого Общества. 

Пуризм Маркса в вопросах языка и стиля доходил иной раз до педантичности. Мой верхнегессенский диалект, который от меня — или от которого я — упорно не хотел отвязаться, стоил мне бесчисленных выговоров. Я отмечаю эту мелочь только потому, что она показывает, до какой степени Маркс чувствовал себя учителем по отношению к нам, «молодежи». 

Это проявлялось, конечно, и в другом виде. Он был очень требователен. Когда он замечал какой-нибудь пробел в знаниях, он бурно настаивал на его восполнении, для чего давал все нужные советы. 

Оставаясь с нами наедине, он устраивал настоящие экзамены, и эти экзамены были не шуткой. Марксу нельзя было втереть очки. Если же он замечал, что все его усилия бесплодны, то и дружбе приходил конец. Мы почитали за честь быть под его «муштрой». Никогда мои свидания с ним не проходили без того, чтобы я не выучился чему-нибудь... В те времена лишь ничтожное меньшинство даже внутри рабочего класса доросло до социализма, а среди самих социалистов социалисты в духе научной теории Маркса, в духе «Коммунистического Манифеста», были, в свою очередь, меньшинством. Основная масса рабочих, поскольку она вообще пробудилась для политической жизни, застряла в тумане сентиментально-демократических пожеланий и фраз, столь характерных для революционного движения 1848 года с его прологом и эпилогом. Одобрение толпы, популярность были для Маркса доказательством, что человек попал на ложный путь, и любимой его поговоркой были гордые слова Данте: «Segui il tuo corso, e lascia dir le genti!» («Следуй своей дорогой, и пусть люди говорят, что угодно!»). 

Как часто цитировал он этот стих, которым заканчивается и его предисловие к «Капиталу»! Никто не может быть равнодушен к ударам, пинкам, укусам комаров и клопов, и как часто Маркс, на своем пути встречавший нападки со всех сторон, терзаемый заботой о хлебе насущном, не понимаемый массой трудящихся, для освободительной борьбы которых он в ночной тиши оттачивал оружие, и не только не понимаемый, но подчас даже грубо отталкиваемый этой самой массой, которая бежала за пустыми фразерами, лицемерными предателями или даже просто за явными врагами, — как часто он в уединении своего бедного, истинно пролетарского кабинета подбадривал себя словами великого флорентинца, черпая в них свежие силы! 

И он не дал сбить себя со своего пути. В противоположность принцу из «Тысячи и одной ночи», потерявшему победу и награду за нее только потому, что он стал трусливо оглядываться, испугавшись шума и призраков вокруг себя, — Маркс шел вперед, устремив взор к сияющей впереди цели... 

Он ненавидел популярность, и погоня за популярностью повергала его прямо в ярость. К краснобаям он испытывал омерзение — и горе тому, кто в его присутствии отделывался фразами. Тут он был неумолим. «Фразер» было в его устах самым бранным словом, и кого он раз назвал фразером, с тем он порывал навсегда. «Надо мыслить логически и ясно выражать свою мысль», внушал он нам, «молодым», при каждом удобном случае и заставлял нас учиться. 

К тому времени была построена великолепная читальня Британского музея с ее неисчерпаемыми книжными сокровищами, и туда-то, где сам он проводил целые дни, Маркс гнал и нас. 

Учиться! Учиться! Таков был категорический наказ, который он часто внушал нам, но который заключался уже в его личном примере и даже в одном лишь зрелище этой постоянной, могучей работы великого ума. 

В то время, как остальные эмигранты изо дня в день сочиняли планы мирового переворота и опьяняли себя, как гашишем, фразой: «Завтра начнется!»— мы, «серная банда», «бандиты», «подонки человечества», сидели в Британском музее, стараясь набраться знаний и подготовить оружие для будущих боев. 

Иной раз нечего было перекусить, но это не мешало нам идти в музей; там ведь были удобные стулья, а зимой было уютно и тепло, не так, как дома, — если у кого вообще существовал дом или домашний очаг. 

Маркс был строгим учителем; он не только заставлял учиться, но и проверял, действительно ли мы учились. 

Я долгое время занимался историей английских тред-юнионов. Каждый день он меня спрашивал, много ли я успел, и в конце концов он только тогда оставил меня в покое, когда я прочел довольно длинную лекцию перед большим кругом слушателей. Он был на этой лекции. Похвал мне не пришлось от него услышать, но он меня и не раскритиковал; а так как хвалить не было в его обычае и он большей частью хвалил только из сострадания, то я скоро утешился. Когда же он вступил со мной в спор по поводу одного моего положения, я принял это за косвенную похвалу. 

Маркс как учитель обладал редким качеством: он умел быть строгим, не обескураживая. 

И еще одно замечательное качество было у Маркса как учителя: он принуждал нас к самокритике, не допускал, чтобы мы удовлетворялись уже достигнутым. Идиллическую созерцательность он жестоко хлестал бичом своей насмешки. 


СТИЛЬ МАРКСА 

Если когда-либо можно было применить к кому-нибудь слова Бюффона «стиль — это человек», то именно к Марксу. Стиль Маркса — это Маркс. Такой до мозга костей правдивый человек, который не знал другого культа, кроме культа истины, который в одну минуту мог отбросить с трудом добытые, ставшие ему дорогими теоретические выводы, лишь только он убеждался в их неправильности, должен был и в своих книгах показать себя таким, каким он был. Неспособный к лицемерию, неспособный к притворству и к позе, он всегда был самим собой как в своих произведениях, так и в своей жизни. Правда, при такой многосторонней, всеобъемлющей, многогранной натуре и стиль не может быть таким однородным, однообразнымили даже монотонным, как у менее сложных, менее широких натур. Маркс — творец «Капитала», Маркс — автор «Восемнадцатого брюмера» и Маркс — создатель «Господина Фогта» — три различных Маркса, и все-таки при всем различии это один Маркс, в этой тройственности все-таки есть единство — единство большой личности, которая разно проявляет себя в разных областях и все же всегда остается одной и той же. 

Конечно, стиль «Капитала» труден, но разве легок излагаемый в нем предмет? Стиль — не только человек, он и материал, он должен приспособляться к предмету исследования. There is no royal road to science — в науке нет широкой столбовой дороги, тут каждый должен напрягаться и тянуться сам, даже когда его ведет наилучший проводник. Жаловаться на трудный, с трудом усваиваемый или даже тяжеловесный стиль «Капитала» — значит только признать собственную леность и неспособность к мышлению. 

Можно ли сказать, что «Восемнадцатое брюмера» непонятно? Разве непонятна стрела, летящая прямо в цель и впивающаяся в тело? Разве непонятно копье, пущенное уверенной рукой и поражающее врага в самое сердце? Слова «Восемнадцатого брюмера» — стрелы и копья, его стиль клеймит и убивает. Если когда-либо ненависть, презрение, пламенная любовь к свободе нашли свое выражение в жгучих, уничтожающих, возвышающих словах, то именно в «Восемнадцатом брюмера», в котором соединились негодующая суровость Тацита, убийственная шутка Ювенала и священный гнев Данте. Здесь стиль становится stilus, то есть тем, чем он был в руках римлян — острым стальным клинком, который пишет и колет. Стиль — кинжал, без промаха поражающий прямо в сердце. 

А в «Господине Фогте» этот ликующий юмор, эта напоминающая Шекспира радость от того, что найден Фальстаф, и в его лице — неисчерпаемый запас для целого арсенала насмешек! 

Стиль Маркса — это именно сам Маркс. Его упрекали за то, что он пытался втиснуть как можно больше содержания в наименьшее количество слов, но в этом именно и сказывается Маркс. 

Маркс чрезвычайно ценил ясность и точность выражения. Гёте, Лессинга, Шекспира, Данте, Сервантеса, которых он читал почти ежедневно, он считал своими учителями в области слова. 

В отношении чистоты и правильности языка он был добросовестен до щепетильности. Помню, как он отчитал меня однажды, в первое время моего пребывания в Лондоне, за то, что я в одной из своих статей написал «stattgehabte Versammlung». Я попробовал было сослаться на общеупотребительность этого выражения, но тут Маркс разразился: «Жалкие немецкие гимназии, в которых нельзя научиться немецкому языку, жалкие немецкие университеты» и т. д. Я защищался, как мог, приводил в пример классиков, но никогда более не говорил «stattgehabte» или «stattgefundene» Ereignisse, да и еще кое-кого отучил от этого... 

Маркс был строгим пуристом; нередко он старательно и долго подыскивал нужное выражение. Он не терпел злоупотребления иностранными словами, и если он все-таки часто их употреблял — там, где предмет этого и не требовал, — то это следует отнести за счет его долгого пребывания за границей, главным образом в Англии... Но какое огромное количество оригинальных, подлинно немецких выражений и словообразований находим мы у Маркса, который, несмотря на то, что две трети жизни провел за границей, имеет огромные заслуги перед немецким языком и принадлежит к крупнейшим мастерам и творцам немецкой прозы! 


МАРКС КАК ПОЛИТИК, УЧЕНЫЙ И ЧЕЛОВЕК

Маркс относился к политике, как к науке. Трактирных политиканов и трактирное политиканство он смертельно ненавидел. 

И действительно, можно ли представить себе что-либо более бессмысленное? История есть продукт всех действующих в людях и в природе сил и человеческого мышления, человеческих страстей, человеческих потребностей. Политика же, как теория, есть познание этих миллионов и миллиардов «ткущих на станке времени» факторов, а как практика — обусловленное этим познанием действие. Политика есть, таким образом, наука и притом прикладная... 

Маркс приходил в ярость, когда говорил о пустомелях, которые несколькими шаблонными фразами объясняют все явления и, принимая свои более или менее путаные желания и представления за факты, вершат судьбы мира за ресторанными столиками, в редакциях газет или на митингах и в парламентах. К счастью, никто не обращает на них внимания. Среди таких пустомелей оказывались иногда и очень знаменитые, прославленные «великие мужи». 

И тут Маркс не только критиковал, но и являл в своем лице высокий пример: в своих работах о новейшем развитии Франции и наполеоновском государственном перевороте, а также в своих корреспонденциях в «New-York Daily Tribune» он дал классические образцы произведений по политической истории. 

Приведу сравнение, которое невольно приходит мне в голову. Государственный переворот Бонапарта, о котором Маркс говорит в своем произведении «Восемнадцатое брюмера», послужил также темой для одного прославленного произведения Виктора Гюго, величайшего из французских романтиков и художников слова. Но какой контраст между двумя этими произведениями и двумя авторами! Там — гиперболическая фраза и фразерская гипербола, здесь — методически подобранные факты, человек науки, хладнокровно их взвешивающий, и политик — гневный, но в гневе своем не теряющий рассудительности. 

Там — поверхностная, переливчатая пена, вспышки патетической риторики, причудливые карикатуры. Здесь каждое слово — метко пущенная стрела, каждая фраза — тяжелое, подкрепленное фактами обвинение, обнаженная правда, непреоборимая в своей наготе, — не негодование, а лишь констатирование, разоблачение того, что есть на самом деле. «Napoleon le Petit» («Наполеон Малый») Виктора Гюго выдержал одно за другим десять изданий и ныне забыт. «Восемнадцатое брюмера» Маркса с восхищением будут читать и через тысячи лет. 

Как я уже говорил в другом месте, Маркс мог стать тем, кем он был, только в Англии. В такой экономически отсталой стране, какой еще была Германия до середины этого столетия, Маркс не мог прийти к своей критике буржуазной политической экономии и постичь капиталистический процесс производства, — точно так же как в экономически отсталой Германии не могли существовать политические учреждения экономически развитой Англии. Маркс зависел от своей среды и от условий, в которых он жил, не меньше всякого другого человека; без этой среды и этих условий он не стал бы тем, кем он был. Это он сам доказал лучше, чем кто бы то ни было. 

Наблюдать такой ум, следить за тем, как он испытывает на себе действие окружающих условий и все глубже и глубже проникает в сущность общества, — уже само по себе величайшее духовное наслаждение; и я не перестаю благодарить счастливый случай, приведший меня, молодого, неопытного, любознательного юнца, к Марксу, под его влияние и руководство. 

При многосторонности, — я сказал бы даже — всесторонности этого универсального ума, то есть ума, охватывающего всю вселенную, проникающего во все детали, ничем не пренебрегающего и ничего не считающего несущественным или незначительным, — конечно, и его руководство также должно было быть многосторонним. 

Маркс был одним из первых, кто понял все значение исследований Дарвина. Еще до 1859 года, года выхода в свет «Происхождения видов», бывшего по странному совпадению также и годом опубликования «К критике политической экономии», Маркс оценил огромное значение Дарвина, который вдали от шума и сутолоки большого города, в своем тихом имении, подготовлял такую же революцию, какую сам Маркс готовил в многошумном центре мира, — с той только разницей, что там рычаг был приложен к другой точке. 

Особенно в области естествознания, включая физику и химию, и в области истории Маркс следил за каждым новым явлением, отмечал каждый новый успех. Имена Молешотта, Либиха, Гексли, популярные лекции которого мы добросовестно посещали, повторялись в нашем кругу так же часто, как имена Рикардо, Адама Смита, Мак-Куллоха, а также шотландских и итальянских экономистов. Когда Дарвин, сделав выводы из своих исследований, представил их на суд общественности, мы целыми месяцами не говорили ни о чем другом, как о Дарвине и революционной силе его открытий. 

Там, где требовалось признать чужие заслуги, Маркс был самым великодушным и справедливым человеком. Он был слишком велик, чтобы завидовать и ревновать, слишком велик, чтобы быть тщеславным. Но зато фальшивое величие, поддельную славу, которой щеголяют бездарность и пошлость, он ненавидел смертельно, как всякую фальшь и ложь. 

Среди известных мне людей — великих, малых и средних — Маркс был одним из немногих, совершенно лишенных всякого тщеславия. Он был для этого слишком велик и слишком силен, да и, пожалуй, слишком горд. Он никогда не становился в позу и был всегда самим собой. Он, как дитя, был неспособен носить маску и притворяться. Кроме тех случаев, когда этому препятствовали соображения общественного или политического порядка, он всегда высказывал свои мысли и чувства полностью, не считаясь ни с чем. Когда же обстоятельства требовали сдержанности, он проявлял такую, чуть ли не детскую неловкость, что часто забавлял этим своих друзей. 

Маркс был исключительно правдивым человеком, это была воплощенная правда. Стоило взглянуть на него, чтобы тотчас же понять, с кем имеешь дело. В «цивилизованном» обществе с его перманентным военным положением не всегда, конечно, можно говорить правду — это значило бы отдаться в руки врага или обречь себя на изгнание из общественной жизни. Но если не всегда можно говорить правду, то отсюда еще не следует, что нужно лгать. Я не всегда могу сказать то, что чувствую и думаю, но это не значит, что я должен или обязан говорить то, чего я не чувствую и не думаю. Первое — это благоразумие, второе — лицемерие. Маркс никогда не лицемерил. Он был просто неспособен на это, так же, как неспособно на это невинное дитя. «Мое большое дитя», часто называла его жена, а лучше ее никто не знал и не понимал Маркса, даже Энгельс. И действительно, бывая в «обществе», в котором придавалось значение внешним манерам и приходилось себя сдерживать, наш Мавр в самом деле становился большим ребенком и мог смущаться и краснеть. 

Актерствующие люди были ему глубоко противны. Я вспоминаю, как он, смеясь, рассказывал нам о своей первой встрече с Луи Бланом. Это было еще на Дин-стрит, в маленькой квартирке, состоявшей собственно только из двух комнат, из которых первая, приемная, служила гостиной и рабочим кабинетом, а вторая — для всего остального. Луи Блан представился Ленхен, проводившей его в первую комнату, между тем как во второй Маркс спешно переодевался; соединявшая обе комнаты дверь осталась приоткрытой, и через щель Маркс мог наблюдать забавную сценку. «Великий» историк и политик был очень маленького роста, не выше восьмилетнего мальчишки, но при этом оказался невероятным щеголем. Оглядевшись в пролетарской гостиной, он нашел в одном углу крайне примитивное зеркало, перед которым тотчас же расположился, стал в позу и, вытянувшись во весь свой карликовый рост, — он носил такие высокие каблуки, каких мне в жизни не приходилось видеть, — с удовольствием рассматривал себя в зеркале, прихорашиваясь, как влюбленный мартовский кот, и стараясь придать себе возможно более внушительный вид. Жена Маркса, также бывшая свидетельницей этой комической сценки, едва удерживалась от смеха. Переодевшись, Маркс громко кашлянул, чтобы предупредить о своем приходе, и фатоватый трибун, отступив от зеркала, приветствовал входящего изящным поклоном. Но, конечно, позами и актерством на Маркса нельзя было подействовать, и вскоре «маленький Луи», — как называли его парижские рабочие, чтобы отличать его от Луи Бонапарта, — стал вести себя настолько естественно, насколько вообще был на это способен... 


МАРКС ЗА РАБОТОЙ 

«Гений — это прилежание», сказал кто-то; если это и не совсем так, то во всяком случае в значительной степени верно. 

Не может быть гения без исключительной энергии и исключительной работоспособности. Так называемый гений, которому чуждо и то и другое, — это лишь красивый мыльный пузырь или вексель на будущие блага где-нибудь на луне. Но там, где налицо выходящая из ряда вон энергия и работоспособность, там и гений. Я знал многих людей, которые сами считали себя гениями и слыли таковыми в своей среде, но которые не обладали работоспособностью, и на деле они оказывались лишь бездельниками, одаренными красноречием и талантом создавать рекламу. Все действительно крупные люди, которых мне довелось узнать, были очень прилежны и усердно трудились. Это в полной мере относится и к Марксу. Он работал необычайно много, и так как днем, в особенности в первое время его эмигрантской жизни, ему часто мешали, то он стал работать по ночам. Когда мы поздно вечером возвращались с какого-нибудь заседания или собрания, он обыкновенно садился еще за работу на несколько часов. Эти несколько часов растягивались все больше, пока, наконец, он не стал работать почти всю ночь напролет, ложась спать только утром. Его жена не раз серьезно упрекала его за это, но он, смеясь, отвечал, что это вполне соответствует его натуре... 

Несмотря на свой чрезвычайно сильный организм, Маркс уже в конце пятидесятых годов начал жаловаться на всякого рода физические недомогания. Пришлось обратиться к врачу. В результате последовало категорическое запрещение работать по ночам и было предписано much exercise, то есть как можно больше движения, прогулки пешком и верхом. В те времена мы с Марксом много бродили по окрестностям Лондона, преимущественно в холмистой северной части. Вскоре Маркс стал поправляться; его организм был действительно как бы создан для большого напряжения. 

Но едва он почувствовал себя выздоровевшим, как постепенно снова втянулся в привычку работать по ночам, пока опять не наступил кризис, принудивший его к разумному образу жизни, — однако опять лишь до тех пор, пока это повелительно требовалось его состоянием. Кризисы все усиливались, развивалась болезнь печени, появились злокачественные нарывы, — и постепенно железный организм надломился. 

Я убежден — и таково же мнение лечивших его под конец врачей — что, если бы Маркс мог решиться вести нормальную жизнь, то есть жизнь, отвечающую требованиям его организма или, скажем, соответствующую требованиям гигиены, он жил бы еще и поныне. Лишь в последние годы, когда было уже слишком поздно, он отказался от работы по ночам. Зато тем больше он стал работать днем. 

Он работал постоянно, работал всегда, когда только представлялась малейшая возможность. Даже на прогулки он брал с собой свою записную книжку и поминутно делал в ней пометки. И его работа никогда не бывала поверхностной. Можно работать по-разному. Он работал всегда интенсивно, всегда с величайшей основательностью. Его дочь Элеонора подарила мне одну историческую таблицу, которую он набросал для себя, чтобы воспользоваться ею для какого-то второстепенного примечания. Правда, второстепенных вещей для Маркса не существовало, и эта таблица, составленная им лично для себя, выполнена с такой тщательностью, точно она предназначалась для печати. 

Маркс работал с выдержкой, часто приводившей меня в изумление. Он не знал усталости. И даже тогда, когда его организм неизбежно должен был бы надломиться, он не выказывал признаков слабости. 

Если судить о ценности человека по сделанной им работе, — как стоимость вещей определяется количеством вложенного в них труда, — то даже с этой точки зрения ценность Маркса так огромна, что лишь немногие среди гигантов мысли могут равняться с ним. 

Чем же буржуазное общество возместило это невероятное количество труда? 

Над «Капиталом» Маркс работал сорок лет — и как работал! Так, как мог работать только Маркс. Я не преувеличу, если скажу, что наиболее низкооплачиваемый поденщик в Германии получает за сорок лет работы больше денег в виде заработной платы, чем Маркс получил в виде «гонорара» за величайшее научное творение нашего века. 

Наука не имеет рыночной стоимости, и можно ли требовать от буржуазного общества, чтобы оно за свой собственный смертный приговор заплатило приличную цену?..
Шаблон:Картинка справа (просмотреть исходный код)
Возврат к странице Маркс - учитель и воспитатель революционеров.
Источник — «http://krasnaya-zastava.ru/wiki/index.php/%D0%9C%D0%B0%D1%80%D0%BA%D1%81_-_%D1%83%D1%87%D0%B8%D1%82%D0%B5%D0%BB%D1%8C_%D0%B8_%D0%B2%D0%BE%D1%81%D0%BF%D0%B8%D1%82%D0%B0%D1%82%D0%B5%D0%BB%D1%8C_%D1%80%D0%B5%D0%B2%D0%BE%D0%BB%D1%8E%D1%86%D0%B8%D0%BE%D0%BD%D0%B5%D1%80%D0%BE%D0%B2»